Людмила Улицкая в "Квартире на Большой Пресне"

В 2017 году Давлеканову, маленькому городку в Уфимской губернии, исполняется 100 лет. К этой юбилейной дате сотрудники Государственного музея В.В. Маяковского пригласили выдающуюся уроженку Давлеканова – писательницу Людмилу Улицкую на встречу и интервью в «Квартиру на Большой Пресне», где сейчас проходит выставка, посвященная еще одной знаменитой женщине – дочери Владимира Маяковского Патриции Томпсон, чья мать Елизавета Петровна Зиберт (Элли Джонс) тоже родилась в этом небольшом городке Башкортостана.

Людмила Улицкая:  Я расскажу все, что знаю о жизни моей семьи в Давлеканове. Там я родилась и увезли меня оттуда в возрасте девяти месяцев, поэтому я ничегошеньки вспомнить не могу, но многие истории об этом месте сохранили мои мама и бабушка. Например, мама поведала о восхитительном эпизоде, который я включила в один из своих романов: родильного дома в Давлеканове не было, только изба для рожениц, где всем руководил польский врач. Он был очень известный доктор из Варшавы, имел кабинет на Маршалковской аллее и принимал роскошных холеных полек, а тут попал в деревню, в эту самую избу, в чудовищные условия, где рожали в основном местные жительницы. Когда мама шла рожать, она была очень худенькая и ростом маленькая, как девочка. Она говорила мне, что не переставила ни одной пуговицы на юбке во время беременности. Мама подошла, а на крыльце стоял доктор и плакал – ему привезли женщину, которая была грязна так, что он не выдержал и сказал медсестре на польском: «Подмойте даму». И плакал на крылечке… Меня он и принимал, хотя, когда мама пришла со схватками, задал вопрос: «Что вы тут делаете?» Я родилась очень маленькая, меньше двух килограммов – голод, недокорм.
У мамы было плохо с молоком, поэтому бабушка купила козу. Бабушка моя до этого с козами дела не имела, поэтому соседка-татарка учила ее доить. Надо сказать, что у татарки был какой-то свой прием, при котором доила она козу не пальцами, как принято в России, а как бы кулачками, и бабушка лила слез больше, чем коза давала молока – бабушке казалось, что она причиняет козе ужасную боль. Бабушка моя была замечательным человеком, очень мужественным, с величайшим чувством собственного достоинства. Вся еда тогда – пшенная каша и свекла, но ели их на белой скатерти, которую бабушка стирала, крахмалила и выкладывала. Такое у нее было чувство собственного достоинства… никакой газетки на столе.
Еще об одном эпизоде рассказывала бабушка. Мой дед, Борис Ефимович, освободился из тюрьмы в конце 1941 года, когда семья была уже в эвакуации. Сидел он на Дальнем Востоке и вот добрался до Давлеканова с какой-то единственной справкой. Не успел он войти в дом и обняться с родными, как бабушка видит в окно: идет по двору милиционер. Кто-то уже донес, что неизвестный человек приехал. Дед встал за дверь. Милиционер вошел и спрашивает у бабушки: «К вам сейчас мужчина заходил?» Та отвечает: «Нет!» После чего милиционер, так за дверь и не заглянув, ушел, а дед дождался вечера, отправился на станцию и уехал в Москву. Так произошло их свидание, всего несколько часов.
Дед добрался до Москвы, выправил документы, стал работать, помогать семье, отправлять посылки. Рассказали мне такой эпизод: однажды дед где-то достал десять платьев и передал их в Давлеканово. Все одинаковые: какие-то серенькие с белыми воротничками, ужасно убогие. И бабушка ходила на рынок и продавала их. Продала одно, через неделю другое принесла, еще через неделю третье… Продает. А одна местная жительница и говорит: «Ой, какая бабка настырная, никто это платье не покупает, она все ходит и ходит!» А это было уже восьмое или десятое...
Я до сих пор помню многие вещи бабушки и мамы. Помню пальто, которое «строили» два года: покупали отдельно отрез, потом подкладку, потом доставали ватину, потом воротник, потом искали портниху, и вот это выстроенное сооружение носилось двадцать лет. Мама моя ходила все детство в перелицованной одежде. Бабушка в юности была не из бедных, хорошо одевалась, но всему приходит конец. Мама ненавидела платья с короткими рукавами, но, чтоб не протирались локти, проходилось носить такие. И потом до самой смерти она выбирала платья либо вообще без рукавов, либо с длинными. Короткие ненавидела всей душой.
Сейчас у меня конфликт с современным обществом: я все донашиваю до дыр, мы с мужем, наверное, единственные люди в Москве, которые до сих пор одежду чинят. Особенно мой муж, он делает это весьма артистически, он художник. (Муж Людмилы Улицкой – Андрей Красулин, художник, скульптор. – Прим. ред.)
Поскольку зарабатывать было трудно, бабушка стала шить. Швейную машинку она с собой брала в эвакуацию. Ей к свадьбе весной 1917 года подарили эту зингеровскую машинку, она до сих пор хранится у меня. Кабинетная, красного дерева, шикарная машинка, еще и я на ней шила, давно это было, но прекрасно помню, что одним поворотом винтика можно изменить шаг строчки, пружины и иглы. Я на ней в молодые годы много чего себе сшила.



Мама мне рассказывала про наш отъезд из Давлеканова. Семья еще оставалась, а отец мой уже был в это время в Москве, и он выписал маму, чтобы она приехала со мной, девятимесячной. Ехать было трудно, поезда шли переполненные. Маму кое-как засунули в поезд, меня она крепко держала на руках, а из двух чемоданов втащить удалось только один. И она трое суток ехала до Москвы и боялась выйти из вагона попить, поезд шел без расписания: стоял то четыре часа, а то меньше пяти минут. У мамы закончилось молоко, последние сутки я орала от голода не переставая. И она плакала: «У меня было такое чувство, что вся жидкость, которая во мне, это только слезы».
Такое мое Давлеканово. И имя – Людмила – мне дали в честь какой-то давлекановской девушки, за которой ухаживал мой пятнадцатилетний дядя. И всю жизнь у меня было ощущение, что меня назвали чужим именем. Я эту историю, конечно, узнала гораздо позже, но всегда чувствовала, что мое настоящее имя другое… Вот я умру, дадут мне камешек беленький в руку, там будет написано мое настоящее имя! 

– Людмила Евгеньевна, вы встречались с Патрицией Томпсон?

– Представьте, однажды я ее видела! С 1986-го я почти каждый год приезжала в Америку. Дети мои там десять лет жили. Сын старший сначала учился в  Леман-колледже (колледж, в котором преподавала Патриция Томпсон. – Прим. ред.)
Я останавливалась обычно у подруги в северном Манхэттене на 187-й улице. И однажды она мне показала высокую даму и сказала: «Видишь? Эта женщина живет в нашем доме!  Это дочка Маяковского!»

– Расскажите, пожалуйста, о вашем отношении к Маяковскому.

– В пятом классе у нас был молодой и очень яркий преподаватель литературы. И первые вопросы, которые он нам задал, звучали так: «Кто из вас любит Маяковского? Поднимите руки! Кто из вас не любит Маяковского? Поднимите руки!» После чего он сказал: «Вот когда мы с вами завершим тему, вы все будете любить Маяковского!»
Понимаете, когда говорят, что ты непременно должен полюбить, этого очень уж сильно не хочется.
Владимира Маяковского очень любит и многое знает наизусть мой муж, который страшно им увлекался в те годы, когда мы еще не были знакомы.
Мой же кумир юности – Пастернак. Когда я погрузилась достаточно хорошо в пастернаковское пространство, оттуда я вытащила Маяковского – исключительно важную фигуру для Пастернака. Открыла Маяковского заново. И его гениальность, и масштаб, и трагизм сегодня даже не обсуждаются. Совершенно ясно, что это все та же тема взаимоотношения свободной личности, личности художника с жестким государством, которое более или менее кровожадно, но всегда жаждет подчинения.
Представьте, и Лилю Брик я тоже однажды видела. Шла по Переделкину с подружкой, а навстречу вышла старушка в красном костюме, у нее была косичка заплетенная, на которой сияли три красных бантика. Меня она поразила экстравагантностью. Подружка, писательская дочка, сказала мне, что это Лиля Брик. Кто такая Лиля Брик, я уже знала.

– Из любви к Лиле высекались искры многих стихотворений Маяковского. Она специально давила на этот нерв, говорила, что ему полезно пострадать. Многие ненавидят ее за это.

– Ненавидеть глупо. Мы сегодня можем только смотреть издали на эту историю, поражаться, перебирать детали, восхищаться, горевать. Конечно, это женщина-вампир, пожирательница сердец, циничная. И очень одаренная. У нее была какая-то особая харизма. 

– Людмила Евгеньевна, как русский авангард повлиял на ваше творчество?

– Примерно месяц назад в Шотландии я читала доклад «Взаимоотношение художника и власти: от русского крепостного художника до русского авангарда». Это полная зависимость, безраздельная, рабская, в которой находились русские портретисты, великие, создавшие школу, потрясающие, гениальные художники с трагическими судьбами: самоубийство, пьянство… Страшная судьба была у многих.
Крепостная жизнь – отсутствие свободы, когда человека могут продать, могут высечь на конюшне, сделать все, что угодно. И дальше подходим ко второй точке, чрезвычайно контрастной, противоположной, потому что русский авангард художественно опережал русскую революцию. Это были утописты до революции. Именно революция русская шла за русским авангардом, а не наоборот. Но этой симфонии было суждено прожить всего несколько лет. Довольно быстро художники-авангардисты перестали быть нужны государству. Они были гораздо сложнее, гораздо многослойнее, умнее, именно поэтому начались расхождения, но не столь драматичные, как позднее с авангардом литературным, который был просто выбит, физически уничтожен.
Очень важная тема русской истории – взаимоотношение художника и власти, которая все время показывает зубы, которая частного человека, в особенности художника, перемалывает… Сталин это сформулировал очень хорошо: винтики, винтики нужны.
Человек мыслящий, человек с углами, человек нестандартный крайне неудобен. Вот вся культурная политика советская и постсоветская тоже направлена против углов, которыми неизбежно обладает свободный человек.
И, конечно, трагедия Маяковского произошла именно в этой точке. Его выстрел прозвучал вперед на многие десятилетия. История Маяковского бесконечно важна. Отважный, грандиозный, талантливый человек, поставивший себя на службу. Когда это делает средних дарований человек, то получается совсем паршиво. Когда это делает человек такого масштаба, то это выливается в трагедию.